Мне почти 17, и я снова влюблена! И снова в учителя! И не только я! Мы окружили Елену Николаевну кольцом обожания, требовали дополнительных уроков и индивидуального подхода. Она осаду держала недолго и охотно капитулировала, организовав нам встречи  в клубе по соседству. Просто болтать было не в ее правилах, поэтому мы стали хоровым ансамблем «Цевница».

Клуб, где проходили репетиции, курировал женский монастырь. На одном из спектаклей театрального кружка нас отметили и пригласили спеть колядки на Рождественском концерте для матушки-настоятельницы. Это было очень  почетно, в монастырь допускали только лучших.

В назначенное воскресенье  я подошла к воротам монастыря. Притихшие и взволнованные, мои подружки мялись и прятались за спины друг друга. Нам открыла смотрительница, провела по тропинке к непарадному входу, открыла тяжелую дверь.

Снаружи серая громада монастыря почти сливалась с густым тяжелым воздухом предрассветных сумерек. Оттого так ошеломлял контраст внутри. За дверью было внезапно светло и просторно, огромный холл поражал праздничным убранством.

Мы застыли на пороге и не смели войти. А где же  строгая аскетичность, зыбкий полумрак, молитвенный  речетатив в гулких переходах?

Смотрительница мягко подтолкнула нас: «Проходите-проходите».

Испытанием стала широкая лестница, укрытая белоснежным ковром. Ну зачем же белый?  Мы топтались у подножия, боясь оскорбить  сапогами бархатную белизну ступеней.  Старались идти след в след, гуськом, осторожно ступая по мягкому ворсу, и в смятении оглядываясь на вереницу ярко-грязных следов. Расслабились только когда разрешили переодеть обувь.

Ковровая лестница впадала в молочно-белое море верхнего зала.  В центре, будто на снегу, стояла елка. Удивительная! Высокая, правильной формы, с необыкновенно густой хвоей глубокого черно-зеленого цвета. Ветки были идеально симметричны, а иголки настолько ровными и шелковистыми, что, казалось, неведомый мастер прошелся по ним гребнем. Украшена она была очень изыскано:  только 3 яруса жемчужных нитей и большие шары двух цветов.

Матушка была нездорова, к тому же устала после ночной службы. Ее вывели под руки и усадили в мягкое кресло. Вокруг присела стайка молодых монахинь. Приветливые, никакой отрешенной чопорности, на лицах неравнодушие и интерес. Обычные девушки. За спиной перешептывались, и я уже знала, что вот эта, с краю, окончила мат.мех, а вон та, в  очках,  фил.фак МГУ. Что привело их сюда?

Концерт начался. Как самые старшие, мы выступали последними. Я очень любила колядки: бесхитростные слова, простой мотив, а за душу берёт. Где мы только их не пели! Партия отточена до автоматизма, можно выдохнуть и делиться радостью, смотреть как она отзывается и множится  в сердцах.

Но в этот раз что-то отвлекало, мешало и путало. Я никак не могла уловить ритм хороводных шагов, оступалась, нога утопала в обманчивом белом облаке, и чтобы не потерять равновесие, я цеплялась за руки девочек. Дурацкий ковер!

После выступления настоятельница благодарила нас. Голос у нее мягкий и ровный. Тишина так звенела, что слов было не разобрать. И каждому слышалось свое: утешение, ободрение или надежда. Выстроилась очередь за благословением. Матушка к каждому обращалась по имени, выслушивала, давала совет.

Меня такая откровенность стесняла. На деревянных ногах подошла ближе. Елена Николаевна что-то тихонько рассказывала матушке обо мне. И теплел ее взгляд, и участием светилось лицо, и такая доброта исходила от нее, что, казалось, никто не любил меня в ту минуту больше, чем она. От благодарности опережая себя, я невольно потянулась к ней. Вот-вот будет мне то, зачем пришла! Уже ложится мягкой тяжестью благодать на голову, теплом окутывает плечи, свободой расцветает душа. Еще миг, и я стану лучше!

Замер вдох в предвкушении….

Открыла глаза… А там … Опять! Опять этот бесстыжий ковер!!  Рисуется и пыжится своей белизной, смеется надо мной всем своим толстым ворсом! Он повсюду: отражается в окнах, бликует в графинах с водой, красуется  в елочных шарах! Змеёй окутывает стойки перилл, стекает белой лавой по ступеням.

Как только я отвлекалась хоть на миг, ковёр взрывался белым всполохом и притягивал взгляд обратно вниз: упадет ли чашка, развяжется ли шнурок,  он тотчас напоминал о себе: щекотал щиколотки и цеплялся за туфли. Мрачные одежды монахинь сговорились с ним, бравировали своей чернотой на белом фоне.

Больше головы я не поднимала. Не видела ни старинных окладов, ни светлых лиц, ни угощений на  столе. Колола ковер каблуками, выщипывала ворсинки носками туфель.  Переоделась в уличную обувь и нарочно топтала и чернила его наглую белость. Зачем, зачем в монастыре белый ковер? Как гигантский осьминог, он проник  во все залы, во все кельи, под каждый подсвечник, в каждый угол. Клеймо роскоши и мирского тщеславия!

Лишь один раз я подняла глаза. Кто-то из наших воскликнул: «Ёлка! Ёлка-то не настоящая!» И правда роскошная жемчужная красавица оказалась подделкой. Я еще никогда не видела искусственных елей, но сил и желания удивляться уже не было.

«Искусственная елка в искусственном монастыре», — злорадствовал бес у меня на плече, лил крамолу в уши и нашептывал пошлости. Со злым отчаяньем я впитывала его яд, смеялась над слепым восторгом девочек, фыркала и не отвечала на обеспокоенные взгляды.

Досада, липкая и въедливая, гнала меня из монастыря. Что-то важное было совсем рядом, а я не смогла пробиться к нему сквозь мишуру амбиций и человеческую спесь.

Елена Николаевна любит вспоминать то Рождество: глаза матушки цвета васильков, стройный хор монахинь, особый дух намоленного места .

А я помню только, как в Божьем доме меня попутал черт.